"Ура!" - первая мысль Марии после того, как она узнала о том, что её отправляют в Вайльхайм.
"Дура!" - вторая.
Первая мысль - мысль Ребёнка, жаждущего приключений, вперившего взгляд в таинственный замок и орущего: "Мама, папа - я хочу там жить!" Ребёнка, наивно полагающего, что страх - это весело, смерти нет, страшные истории - это вывернутые наизнанку сказки и у всех историй счастливый конец.
Вторая - мысль Взрослого, у которого есть дела поважнее. Поважнее страха, потому что он туманит разум и мешает работать. Поважнее смерти, потому что она есть, а жизнь неумолимо стремится к нулю. Поважнее страшных историй и сказок, потому что и те и другие - вымысел, не способный спасти ни от страха, ни, что самое печальное, от смерти. О счастливом конце - и говорить нечего.
"Поехали!" - третья.
Третья сформировалась после напряжённых почти бессловесных дебатов между Ребёнком и Взрослым. Первый отчаянно убеждал, что "сказка ложь, да в ней намёк", а второй упорно пытался не верить. Что в итоге? Убедить Взрослого в искренности старой доброй пословицы удалось лишь отчасти - тут у него сработала своя логика относительно сказок и страшных историй: все они ложь, а ложь, как известно, на пустом месте не возникает - она всегда выполняет маскировочную функцию (есть ложь, значит, есть, что скрывать; банально, но факт). К тому же, уважаемый исследователь, рекомендовавший Марию учёному, проводившему раскопки, был для неё весьма авторитетен и знал о её незаурядных способностях, так что едва ли отправил бы её прохлаждаться и играть в "кошки-мышки" с призраками. Да и на прежнем месте фройляйн Вернер исчерпала себя: как специалист, она могла выполнять более серьёзную работу, а как информатор - узнала всё, что было необходимым. Так что теперь поездка в Вайльхайм была бы весьма кстати.
Решившись ехать, Мария сразу же дала знать Николаю, от которого в течение дня получила записку, что он уже отправил туда связного. Она не была уверена в том, что это верное решение и тайны Вайльхайма будут полезны её друзьям, но получив это известие как-то успокоилась (хотя до сего момента могла поклясться, что не испытывает никаких волнений). В конце концов, Марья (так частенько называл её Николай) была молодой хрупкой девушкой, нуждающейся если не в присутствии человека, которому можно довериться, то хотя бы в устойчивом осознании того, что таковой есть где-то рядом.

Вайльхайм превзошёл все ожидания.
Профессор Циммерман, высоко оценивавший умения своей ученицы, дал ей замечательную характеристику. Местное руководство, проведя с ней собеседование, длившееся добрые полдня, осталось довольно, поскольку не только смогло убедиться в интеллектуальных способностях Марии и её ценности как специалиста, но и не разу не уличило её во лжи, хотя задавалось много провокационных вопросов, в том числе о её российских корнях, её детстве, семье, политических взглядах и прочем, ответы на которые в большинстве своём, были известны спрашивающим. Вследствие всего этого фройляйн Вернер официально была определена куратором одного из участков, на которые была поделена территория Вайльхайма; неофициально - обрабатывала отчёты со всех участков и составляла целостную картину, входя в тот узкий круг лиц, которые владели всей полнотой информации в Вайльхайме (насколько это было возможно). Сон по четыре часа в сутки, полдня на ногах и полночи - за столом над бумагами были достойной платой за эту информацию, так что Марья не жаловалась и работала на износ.
Раз в две-три недели выдавался выходной, когда её отпускали в деревню, где, как и обещал Николай, её ждал связной - Альберт. Помимо своей основной роли, он был ещё одной маскировкой для Марии: при режиме всеобщей известности, установленном в Вайльхайме, её визиты не могли остаться тайной, и она представила молодого человека своим любовником, что лишь играло ей на руку - в таком возрасте и при такой внешности отсутствие любовников вызвало бы подозрение у начальства. На деле же - она устно (другие способы были весьма ненадёжны; только чертежи приходилось рисовать на бумаге) передавала Альберту всё, что, по её мнению, могло быть полезным, и заваливалась спать на весь оставшийся день (иногда, правда, приходилось прохаживаться с ним по окрестностям с влюблённым видом, чтоб поддерживать образ). А когда Альберт однажды передал послание от Николая, в котором тот предлагал вернуться, фройляйн Вернер в самом резком тоне ответила отказом, уверенная в том, что это место скрывает ещё немало тайн, которые могут пригодиться Союзникам, и поклялась, что она уедет с этого места в двух случаях: либо если оно будет разрушено, либо когда война окончится поражением Германии.

Обычно Мария просыпалась ровно в шесть. Звала кого-нибудь из прислуги и просила принести ей чай без сахара. За время, пока её поручение выполнялось, она успевала одеться принять душ и разобрать бумаги. Но сегодня её распорядок был нарушен.
- Княжна Мэри... - услышала сквозь сон фройляйн Вернер своё прозвище, которым вознаградил её один из коллег, узнав о происхождении девушки (по линии матери её предки из княжеского рода Волконских).
Ещё до того, как Марья открыла глаза, в её голове оформились два вопроса.
Первый: "Что случилось?" Её никогда никто не будил, так что сейчас это показалось ей дурным знаком.
Второй: "Что здесь забыл Габриэль?" Присутствие Габриэля показалось Княжне Мэри ещё более дурным знаком.
Габриэль был куратором второго участка, расположенного в непосредственной близости от участка Марии, и единственным из её коллег, с кем она общалась не только по работе. Габриэль Клейн был мужчиной тридцати двух лет, хорошо сложенным, белокурым с мутно-серыми глазами, угловатыми скулами и безупречной осанкой. С первых дней он покорил фройляйн Вернер своей обходительностью, внимательностью, нарочитой небрежностью, тонким чувством юмора и прекрасным голосом. Он также сразу приметил её среди прочих коллег и всячески проявлял свою симпатию. Мария, порой, подлавливала себя на мысли, что готова поддаться обаянию Габриэля, но... когда они вместе читали "Mein Kampf", и она видела восторг в его глазах и слышала сочувствие в его голосе, ей хотелось перерезать ему глотку...
Машинально она достала из-под подушки пистолет (кураторам разрешалось иметь при себе оружие; руководство это даже поощряло) и приставила его ко лбу незваного гостя, присевшего на край её кровати.
- Что ты здесь забыл, Грушницкий? - Марья тоже не оставила своего друга без прозвища, намекающего на то, что он не сумеет добиться её, как и герой знаменитого романа Лермонтова.
Фройляйн Вернер решила было, что её коллега, не сумев добиться её расположения "легальными" методами, вознамерился перейти к "запрещённым", в связи с чем готова была последовать его примеру и расплатиться с ним за всё то притворство, к которому он её обязывал.
- Княжна, это не то что вы... - Габриэль пытался выглядеть спокойным, но холод ствола, приставленного ровно промеж бровей давал о себе значь через нервные нотки в голосе. - подумали... Я хотел...
- Встаньте и выйдите вон!
- К нам проверка, княжна. Генерал-оберст Фридрих Шерхорн. Руководство требует, чтоб ты доложила ему о ходе работ.
Тусклый свет керосиновой лампы (окно было закрыто, а включать стационарное освещение Клейн не решился), освещал его серьёзное, побелевшее от волнения лицо, загорелую руку Марии, кисть которой уверенно сжимала пистолет, её румяные со сна щёки, сжатые губы, ровный лоб, нагие плечи и ниспадающие на них волосы.
Стоило ей убрать пистолет, как к Габриэлю вернулась прежняя разговорчивость. Он начал строить предположения относительно цели визита сюда столь высокопоставленного лица, мечтать о том, что вскоре, возможно, сюда заявится сам фюрер и интересоваться, почему именно Княжне Мэри выпала честь встретиться с Шерхорном (о её "неофициальной" деятельности" Клейн не знал). Но вскоре он умолк. Умолк по той простой причине, что фройляйн Вернер, не обращая внимания на его разглагольствования и само его присутствие, начала переодеваться. Он с изумлением смотрел на неё, не в силах отвести взгляд. Закончив, она посмотрела на него скорее с недоумением, чем с осуждением и этот взгляд привёл Габриэля в смущение. Он встал, потом сел, промямлил что-то невнятное...
- Прошу доложить руководству, что буду через четыре с половиной минуты, - сказала Мэри и выставила коллегу из своей комнаты (только сейчас она поймала себя на мысли, что перед сном забыла закрыть её на ключ).
С учётом времени, в продолжение которого Габриэль будет тупо пялиться в дверь и которое потратит, чтобы передать руководству слова фройляйн Вернер, а также того, которое она сама потратит на путь у неё было семь минут на подготовку.
Пересматривать бумаги Мария не собиралась: все планы, схемы, чертежи и отчёты и так были у неё в голове и не нуждались в закреплении. Сейчас ей нужно было лишь одно: определиться что из этого она будет говорить Шерхорну, исходя из замашек руководства, ожиданий генерала и собственной выгоды. И - как при этом не быть раскрытой. Несмотря на то, что за последние два с половиной года девушка не раз попадала в подобные ситуации и выходила сухой из воды, её каждый раз пробирал ужас. Она знала, что подготовиться заранее нельзя, что её судьба зависит от импровизации и что главное - подавить страх. Сейчас на это у неё было целых семь минут.

Отредактировано Касарес (2017-08-18 20:01:25)

Лишь выходя из комнаты, Мария заметила на столе конверт. Габриэль не передал его коллеге из рук в руки, так как сделать это ему не позволяли обстоятельства: сначала ствол, приставленный к его светлому лбу, потом вкус жизни, столь сладкий после мысли о возможном расставании с ней, потом обнажённая спина фрау Вернер и в конце концов её сильные руки, выставившие его за дверь. Он по чистой случайности оставил конверт на столе: ещё когда входил, положил на стол, так как портфеля при cебе не имел. И то, что княжна Мэри заметила его среди кипы не разобранных с вечера бумаг само по себе чудо.
Письмо было адресовано ей. Автор не пожелал оставить своё имя на конверте, но и без этого Марии не составило труда определить его – почерк своего начальника она могла узнать где угодно. Но читать письмо в комнате времени не было – она сама поставила себе рамки в четыре с половиной минуты и теперь выбиться из графика не смела. Так что вместо того, чтобы в пути привычно бороться со страхом, проклинать войну, Гитлера, Сталина, нацистов, коммунистов и саму себя, она была вынуждена читать письмо и невообразимо быстро подстраиваться под освещаемые им новые реалии.
Логика и интуиция не подвели фрау Вернер – визит Габриэля был не к добру, а её начальник (теперь уже, наверняка, бывший), как она и предполагала, наблюдая за его действиями и умозаключениями, трус с несколько перекособоченной крышей. Впрочем, столь стремительного и неожиданного исчезновения она не предвидела. Объяснений было много. Одно другого страннее. Так что дочитывать до конца Мария не стала, решив, что подумать о делах насущных. Которые, будем честны, складывались не в её пользу.
Она не рассчитывала, что ей придётся беседовать с Шерхорном наедине. Присутствие постороннего лица позволило бы ей хоть чуточку расслабиться. К тому же, зная своего начальника, фройляйн Вернер была уверенна, что он довольно сносно выполнит роль «щита», который был ей так необходим: её сдержанность и нежелание вдаваться в подробности могли бы быть оправданы его присутствием, да и сам он пускал бы пыль в глаза «ревизору». Но увы. То удушающие одиночество, та беспомощность, очень достоверная иллюзия которых всегда преследовала Марию, стали явью.
Но поддаться отчаянию, сладострастно распахнувшему свои объятья молодой девушке, не позволила фройляйн Вернер утренняя прохлада, побудившая её обратиться к противоположным эмоциям. Или созданию их видимости. Что уже полдела, поскольку порой желаемое, выдаваемое за действительное, необратимо становится им.
Мария смотрела генерал-оберсту в глаза. Просто потому, что когда-то Николай сказал ей, что убить человека, который смотрит тебе в глаза значительно труднее. Впрочем, нет. Это она ему сказала, когда они в очередной раз заговорили о своей первой встрече. Конечно же, исходя из собственного опыта. Осмысленно смотреть кому-то в глаза, значит, признавать в нём живое существо способное мыслить у чувствовать так же, как ты сам, существо, близкое тебе по крови. С таковым иметь дело гораздо труднее, чем с малоразумным мешком с костями, пусть и живым, но с которым ты не сознаёшь своей общности.
- Фройляйн Вернер, - да, Мария позволила себе столь дерзкую поправку. Не столько из принципа, сколько из расчёта, верность которого мог подтвердить только сам Шерхорн.
После письма, наскоро прочитанного по пути к «ревизору», следующее заявление генерал-оберста не было фройляйн Вернер в диковинку. И всё же от официальной констатацию её беспомощности ей стало не по себе. Роль серого кардинала всегда прельщала её больше, чем роль распутной королевы, взваливающей свои проблемы на плечи верных мушкетёров. Тем более, что её верные три мушкетёра Маркус, Макс и Николай сами нуждались в её покровительстве, и их жизнь зависело от её действий не меньше, чем её – от их. Однако fortuna variabilis. И ничего тут не попишешь.
- Служу Германии! – продекламировала фройляйн Вернер, когда Шерхорн пожимал её руку. И с трудом сумела подавить подступившую дрожь. Но, к счастью, сумела.
К дальнейшей просьбе генерал-оберста Мария была готова в большей степени. Она даже как-то обрадовалась тому, что теперь приступает непосредственно к делу. Что касается маршрута, то она намеренно сопровождала Шерхорна к образцовым участкам – своему и Габриэля. На их обход можно было бы потратить целый день, и едва ли генерал-оберст, уставший в дороге, станет напрашиваться на большее. К слову о сопровождении – присутствие лейтенанта, сопровождавшего Фридриха, почему-то успокаивало девушку.
Рассказы фройляйн Вернер вела неспешно, наблюдая за реакцией Шерхорна, прерываясь, когда видела, что он с интересом всматривается в какой-нибудь объект, делая соответствующие замечания и возобновляя рассказ по знаку или слову «ревизора». Очень много статистической информации, переведённых в слова схем и таблиц, едва ли имеющих хоть сколько-то серьёзную ценность, но кажущихся наделёнными таковой. Но фройлян Вернер отлично понимала, что эти Шерхорн не удовлетвориться. Равно как и была уверена, что проверка – не главная его цель и что информация, которой он обладает, не менее цена, чем тайны Вайльхайма (что следовало из вполне конкретного разграничения, сделанного самим Шерхорном, на «дело» и «Проверку»).
- А там, - Мария рукой указала место, обозначенное яркими красными флажками, - (мы сейчас подойдём поближе), на стыке первого и второго участка, на днях  мы с коллегой обнаружили нечто, как мы смеем предположить, способное стать венцом нашей работы. Однако загадку это объекта нам только предстоит разгадать.
Фройляйн Вернер была честна. Как всегда – на девяносто девять процентов. И как всегда в оставшийся процент ей удавалось уместить всё, что было необходимо.
Ловко спускаясь по знакомым валунам и развалинам, девушка, не обращаясь к помощи мужчин, а иногда и останавливаясь в ожидании, направлялась к флажкам.
Неподалёку расхаживал  Габриэль, что несколько взволновало Марию. От этого горе Грушницкого можно ожидать чего угодно. В частности – самого худшего. Однако на сей раз её присутствие и присутствие генерал-оберста подействовали на Клейна положительно: заметив их, он дал знак своим людям приостановить работы. Сам же спустился с возвышенности и встал немного поодаль: достаточно далеко, чтоб его присутствие не было неверно истолковано и достаточно близко, чтоб в случае чего незамедлительно явиться, если его позовут. Оценив действия Габриэля, фройляйн Вернер одобрительно кивнула, поймав его взгляд.
Преодолев последний спуск, Мария дождалась, когда Шерхорн с лейтенантом поравняются с ней и повела их непосредственного к «объекту».
- Что Вы думаете об этом, генерал-оберст Шерхорн? – поинтересовалась девушка, взглядом указывая на то самое «нечто».
Это был самый мягкий вариант фразы: «Я уверена, что Вы знаете большее. Так приступайте». Но это она скажет чуть позже, когда они останутся наедине.
«Наедине? » - фройляйн Вернер мысленно улыбнулась собственному умозаключению.

Отредактировано Касарес (2017-09-05 19:59:04)

Легко заблудиться в мире хитрых стратегий и тактик. Мария Вернер всегда помнила об этом, и именно постоянный контроль за своими словами, жестами и мыслями всегда изматывал её более всего остального. Поэтому всякий вечер, хотя бы минут десять, а в лучшие времена и по полчаса она уделяла чтению французских романов. Тех самых, которыми были забиты головы Софьи Фамусовой, несчастной горьковской Насти и сотен других написанных и реально живущих девиц восемнадцатого, девятнадцатого и начала двадцатого веков. Чтобы забыть о всех тактиках, войнах, шпионах, Максах и Маркусах, Николаях, Гилерах и прочем, что занимало её мысли в течение дня, и почувствовать себя самой обычной девушкой, мечтающей о любви, галантных кавалерах, поцелуях... Но сегодня, как она понимала, ей будет не до этого, ибо Фридрих Шерхорн, кем бы помимо генерал-оберста он ни был, одним своим появлением, одной фразой, сломал её привычный распорядок, и теперь фройляйн Вернер, которая совсем недавно нашла свой ритм, придётся искать его заново и подстраиваться. Впрочем, не впервой.
Пока рядом находился Фридрих Шерхорн, Мария отдыхала: её нынешняя работа ничем не отличалась от привычных еженедельных докладов своему былому руководителю (благо на нечто более серьёзное "ревизор" её в этот день не провоцировал) и не требовала от неё изворотливости и бдительности в той наивысшей степени, в которой они требуются от шпионов и тех, кто имеет к ним отношение. Самая трудная работа была ещё впереди. Та самая работа, которую никто никогда не оценит, не заметит и даже не подумает о самом её существовании. Для кого-то это - формальности, которые надо уладить. Для Марии - жизнь. Жизнь как одна большая формальность.
Но всё то, что предстоит сделать и испытать фройляйн Вернер за ближайший вечер и ближайшую ночь окупилось одним взглядом генерал-оберста, говорившим: "Это оно!" Один этот взгляд наделил девушку таким счастьем и такой радостью, какими не могла похвастаться завладевшая заветным яблоком Афродита. И бедной Марии казалось, что ради этого момента она прожила всю свою жизнь. Конечно, не сам взгляд, а грядущие открытия, разоблачение тайны, сокровенные знания были дороже и составляли истинную ценность, но Мария радовалась этому взгляду, как путник, отыскавший путеводную звезду, которая поможет ему отыскать место, где зарыты сокровища. Её глаза на миг отразили блеск этой звезды. Но всего лишь на миг, чтоб его не заметил кто другой.

После того, как Фридрих Шерхорн отдал приказания насчёт объекта и выразил свои пожелания относительно распорядка завтрашнего дня, фройляйн Вернер сопроводила его к месту ночлега, которое по её распоряжению было подготовлено в соответствующем виде. По дороге Мария, уличив момент, когда генерал-оберст беседовал с лейтенантом, давая ему какие-то распоряжения, сама подозвала двух сопровождающих из числа её подчинённых и последовала примеру "ревизора". Одному она поручила, в соответствии с приказом Шерхорна, осведомить начальника охраны о необходимости приставить к объекту своих людей, а другому - передать куратором всех участков, чтобы сегодня, в одиннадцать часов пополудни все явились на встречу с начальством.
По дороге Мария с Шерхорном мало беседовали: в основном обговаривали нюансы завтрашней "экскурсии", а иногда девушке доводилось отвечать на отвлечённые вопросы генерал-оберста. И сама удивлялась простоте разговора.
Помнится, когда-то ей казалось, что люди высокопоставленные, будь то: военные, правители, учёные - или те, кто не имеет высокого звания, но делает важное дело, не могут вести себя, как обычные люди. К примеру, говорить о мелочах, любоваться закатом, есть яичницу на завтрак. Они другого рода и свойства. Сословное мышление, так сказать. Даже почти кастовое. И она не могла ничего с этим поделать и даже сейчас была удивлена не только тем фактом, что может говорить с Фридрихом Шерхорном на отвлечённые темы, но и тем, что она вообще с ним говорит. Однако фройляйн Вернер попыталась как можно скорей отогнать эти мысли и подавить эту детскую привычку смотреть на мир как на игрушечную пирамидку.

Проводив генерал-оберста, Мария отправилась в свой старый кабинет. Там она некоторое время носилась с бумагами и кончила тем, что, отобрав огромную кипу того, что считала необходимым, потащила её в кабинет руководства, который нынче утром стал её новым кабинетом.
К тому моменту, как она там освоилась, осмотревшись, прибравшись, проведя переучёт всех имевшихся документов, расставив их по местам в той последовательности, которую сочла удобной для себя (у прежнего начальника всё находилось в непотребном беспорядке, в связи с чем Марии пришлось хорошенько повозиться), а также привнеся в комнату не только порядок, но и уют (в одной из полок Мария нашла старые статуэтки, протёрла их и весьма гармонично расставила на столе), все кураторы окончили работы на своих участках и, трепеща от любопытства и страха, внушённого им неожиданным собранием, и делясь впечатлениями, направлялись к ней. И стоило фройляйн Вернер с чувством удовлетворения опуститься в чёрное кожаное кресло, как раздался очень знакомый стук в дверь.
- Войдите! - ответствовала Мария.
Обустраиваясь на новом месте, фройляйн Вернер ни на мгновение не забывала о грядущем собрании и мысленно готовилась к нему. Так что теперь приход коллег не застал её врасплох.
Первым, как и следовало ожидать, в кабинет вошёл Габриэль. За ним - остальные десять кураторов. Кабинет был просторным, но кроме кресла, в котором сидела Мария, в нём было лишь только ещё одно и два стула. Так что большинству пришедших пришлось стоять. Сидячие места, как водится, уступили дамам, которых как раз было по их числу (несмотря на суровые военные времена не перевелись настоящие мужчины на германской земле).
Все были глубоко удивлены тем, что их недавняя коллега восседает в кресле начальника, но никто, кроме Клейна, позволявшего себе и не такие вольности, высказать своего удивления не посмел. На что фройляйн Вернер с привычной холодностью и рассудительностью обрисовала сложившуюся ситуацию, доложив и о внезапном исчезновении прежнего начальника и о столь же внезапном назначении её на этот пост. В продолжение всего её рассказа Габриэль с нездоровым любопытством глядел на неё, и Мария, заметив это и предвидя, что Клейн едва ли оставит свой интерес при себе, дала ему условный знак, который явственно призывал его к молчанию. И он повиновался, зная, что княжна Мэри не оставит его без ответов на интересующие его вопросы. За что она, конечно, была очень признательна коллеге, хоть и знала, что за его молчание ей придётся заплатить.
Как только новость о смене руководства утряслась в головах пресутствовавщих, Мария приступила к организационным моментам. В связи с тем, что она не могла совмещать свою нынешнюю работу с прежней, она разделила свой участок между Габриэлем и неким Щульцем, обозначив границы новых участков и пометив их на соответствующих картах. Потом отдала некоторые распоряжения, связанные с приездом "ревизора", потребовав, чтоб каждый проследил у себя за порядком. А в завершение собрала у всех ежедневные отчёты и, пожелав всем доброй ночи, отпустила.
- А вас, Герр Клейн, попрошу остаться, чтоб обсудить завтрашнее вскрытие... - сказала фройляйн Вернер.
И Габриэль, проводив своих коллег, представительниц слабого пола, закрыл дверь и, придвинув кресло к роскошному столу красного дерева, сел напротив княжны Фройляйн Вернер.
- Так почему ты? - поинтересовался горе Грушницкий, открыто смотря на княжну Мэри.
Она понимала, что этот вопрос, наверняка, занимал головы всех только что ушедших из кабинета, ничего не знавших о её прежнем положении. Ровно как и Габриэль. Но ответить им она не могла. Или даже скорей не хотела.
- Герр Клейн, я хотела обсудить с вами...
- О, как официально, княжна Мэри! - смеясь воскликнул Габриэль. - Бразды правления вам к лицу, дорогая!
Только скипетра и державы не...
- Заткнись, Грушницкий! - гневно прорычала Мария, поднявшись с кресла и громко стукнув кулаком по столу.
Габриэль вжался в кресло, припоминая холодный металл ствола между бровями и нервно сглотнул. Потом попытался улыбнуться. Попытка не особо удалась.
Фройляйн Вернер тем временем опустилась в кресло. Ей было хорошо. Не настолько, как если бы она оказалась на месте Печорина в знаменитой дуэле. Но всё же достаточно хорошо, чтобы расслабиться и удовлетворить любопытство горе Грушницкого, рассказав о том, как она попала в Вайльхайм, какую работу выполняла раннее и как встретилась с Шерхорном. Габриэль слушал её с восхищением, граничащим с завистью, и не понимал её равнодушия к собственной судьбе, явственно сквозившего в её тоне. И всё же в этот момент она казалась ему как никогда прекрасной.
Когда Мария, сухо закончив свою историю, обратила мысль и слово к делам насущным и стала в подробностях расписывать Габриэлю всё, что от него требуется сделать в ближайшую ночь и завтра утром, он её не слушал, а лишь любовался ей. И если раньше его внимание было по душе девушке и даже льстило ей, то сейчас обстоятельства изменились. Заметив это, фройляйн Вернер хотела было прервать свою речь вскриком, но вовремя спохватилась, осознав, что именно такое неформальное обращение плохо влияет на её коллегу:
- Герр Клейн, прошу вас внимательно выслушать меня, - спокойно, не повышая тона, сказала Мария, сделав небольшую паузу.
- Княжна Мэри... - заискивающе пробормотал горе Грушницкий, опрометчиво протягивая к ней руку.
- Герр Клейн... - чуть громче, но с прежней невозмутимостью молвила фройляйн Вернер. И с этими словами она достала из верхнего ящика стола, куда она уже успела его припрятать, свой "вальтер" и положила его на стол перед собой.
- Слушаю Вас, фройляйн Вернер...
Фройляйн Вернер триумфально улыбнулась.

Мария легла спать в три часа ночи, когда все приготовления к утренним работам были закончены, все отчёты - обработаны, а мысли - выкинуты из головы. В шесть утра она уже была на ногах, ибо в восемь должно было состояться вскрытие. В шесть тридцать на ногах был и Габриэль. В семь - обе бригады бывших первого и второго участков. К пол восьмому все были на своих местах и в любой момент могли приступить к работе.
Фройляйн Вернер без каких-либо тягот могла вынести полчаса ожидания. Герр Клейн - едва ли. Так что он стал докучать своей коллеге расспросами и пространными рассуждениями. И не только.
- И всё-таки, зря ты так, княжна Мэри, - как бы невзначай пробормотал он. - Я же вижу, что я тебе не безразличен...
Многие, стоявшие поблизости, обернулись на звонкий звук пощёчины.
Она терпела его. Его красоту, обходительность, манеры. Его взгляды, мысли, прикосновения. Его Гитлера и его фашизм. Терпела, пожалуй, слишком долго. Но, что самое неприятное, она понимала, что ей придётся терпеть это и дальше. И плюс к этому - ноющую боль в руке.
Габриэль, схватившись за челюсть, дико смотрел на неё.
В глазах же Марии отразился страх, когда за спиной горе Грушницкого она увидела направляющегося сюда генерал-оберста.

Николя бы от души посмеялся, будь он свидетелем того, какую знатную пощёчину отвесила его Белоручка представителю арийской расы.
Николай частенько называл Марью Белоручкой, поскольку она никогда не бывала на передовой и посему не имеет ни малейшего представления о «настоящей войне». На её замечания о том, что девушке – не место не поле боя, он рассказывал ей о хрупких санитарках, тягающих полумёртвые тела, весящие в два раза больше их самих, о девчонках-солдатках, о разведчицах и снайперах. Он демонстрировал ей свои шрамы и душевные раны с теми же удовлетворением и гордостью, с которыми мальчишка, разбивший коленку, похваляется перед другими ребятами своего двора, которым «повезло» меньше и коленки которых ещё не запятнаны встречей с булыжниками мостовой или грубой древесной корой. И когда одна девочка из этой толпы ребят, не отмеченных вероломством известного хвастуна, выходит вперёд, чтоб продемонстрировать свои руки, исцарапанные при сборе малины, «герой» лишь смеётся над её ничтожными царапинами заставляя смеяться и всех остальных. Даже тех, на чьём теле не найдётся ни одной отметены, свидетельствующей об усердном труде или безудержно весёлой игре.
Марья ощущала себя этой самой девочкой. Но высказать претензий Николаю она не могла. Не могла хотя бы потому, что сама была не менее горда. Потому, что вглядываясь в лица жителей Вайльхайма, беззаботно расхаживающих по своему поселению или глядя на своих подчинённых, она сама считала их Белоручками, покуда их жизнь не была сопряжена с теми опасностями и тревогами, с которыми была сопряжена её жизнь.
Впрочем, что её гордость, что гордость Николая – была не та честная гордость, которую испытывают маленькие дети, хвастаясь своими ранами. Детская гордость – гордость чистая, самовлюблённая, без всяких примесей, гордость самодостаточная и сама себя оправдывающая. Их гордость же – маска, скрывающая зависть к беззаботной жизни, покою. Своей гордостью они пытаются внушить себе, что всё то, что они делают – имеет смысл и стоило того, чтобы ломать себе жизнь. Их гордость – щит от безумия.

В отличие от Герр Клейна фройляйн Вернер могла контролировать цвет своего лица. Да, в первые секунды она вспыхнула, но когда генерал-оберст подошёл достаточно близко, чтоб суметь различить тон её кожи, ничто не могло внешне выдать одолевающих её эмоций, которые на сей раз, на удивление, не относились ни к горе Грушницкому, ни к Шерхорну, ни к нелёгкой работе самой Марии. Ей было по-человечески стыдно за свою столь детскую выходку. Не перед кем из присутствующих, а в первую очередь перед самой собой. И, казалось, если бы прямо сейчас её разоблачили (даже вместе с Николаем и её друзьями), она испытала бы от этого меньшее огорчение.
Нахлынувшее чувство было очень сильно, но разум, как овчарка вовремя заметившая и прогнавшая огромного волка, который чуть было ни спугнул стадо, пасущиеся у обрыва, обрекая его на гибель, приструнил опасное чувство. Так что фройлян Вернер, признав собственную секундную слабость, принялась искать выход из сложившейся ситуации. Будем честны одной из самых нелепых и пустяковых в её практике.
Герр Клейн тем временем ещё пуще раскраснелся. Ему было хуже, чем Марии. Она не знала разум ли, стыд ли, заставляют его молчать, но что бы это ни было, была рада, что он молчит.  Ибо с оправданиями у него всегда была плохо. Мария же, не видя в настоящих событиях никакой опасности для своей репутации во всех возможных отношениях, была только рада случаю «размяться». А нарочито театральная речь генерал-оберста лишь раззадорила девушку. В противовес ей она отвечала кратко и по существу, будто бы давая понять, что неформальное обращение здесь неуместно, как в случае с горе Грушницким. Хотя со своей стороны (что тому причиной: наивность или недальновидность – трудно судить) фройляйн Вернер, несмотря на недавнюю беседу «без чинов и званий» и непрозрачные намёки Шерхорна, не ожидала от него ничего, что может выйти за рамки её планов и представлений об этом человеке, сложившихся за последние сутки.
- Всё готово, генерал-оберст Шерхорн, - объявила Мария, решив начать с конца. - Все ждут только Вашего приказа.
И, как бы невзначай, уже собираясь пройти на свою позицию, равнодушно, будто говоря о совершенно стороннем предмете, добавила:
– Что касается неприглядной сцены, невольным свидетелем которой Вы стали: прошу прощения. Герр Клейн пытался добиться моего расположения, что, как видите, ему не удалось. Уверяю Вас, что ни на его, ни на моей работе произошедшее никак не скажется.
При последних словах, все присутствующие издали какой-то неопределённого рода звук. Было то выражением восхищения, укора, страха – трудно сказать. Но Княжна Мэри не обратила на этот звук и на обращённые к ней взгляды никакого внимания. А вот горе Грушницкий лишь пуще раскраснелся, чего девушка не могла видеть, но понимала, что её утренний триумф будет дорогого стоить, и предвидела долгую и бесплодную беседу, которая угрожала скрасить ей вечер. В тот момент она явственно осознала, что быть девушкой – гораздо труднее, чем быть шпионом.
Не дожидаясь дальнейшей реакции толпы и генерал-обреста, Мария отошла на свою позицию и, окончательно убедившись в том, что все приготовления закончены, обратилась к Фридриху Шерхорну:
– Прикажите начинать?

Едва ли можно сыскать во всём мире смертных врагов, которые ненавидели бы друг друга больше, чем фройляйн Вернер и Герр Клейн в ту злополучную минуту. Удивительно, как они сумели сдержать столь сильное чувство в рамках собственного тела, не выдавая его иначе, как краской, бросившейся в лицо (герр Клейн), и до боли сжатыми челюстями (фройляйн Вернер). Оба они поклялись во это мгновение во что бы то ни стало отомстить за нанесённое оскорбление. Но мести этой не суждено было свершиться сиюминутно. Не те обстоятельства. Увы. Так что горе Грушницкому оставалось не мигая смотреть в лицо Шерхорну, направляя все свои физические и душевные силы на удержание руки, готовой в любую секунду схватиться за вполне материальное "решение всех проблем" и спустить курок; а княжне Мэри, сгорая от стыда и гнева, сжимать кулаки и подчиняться воле собственного разума, "нематериального решения всех проблем". Удовлетворить же свою гордость им предстояло вечером. Они твёрдо это знали. В противном случае всё бы свершилось здесь и сейчас.
Все заняли свои позиции, забыв всё, что только что произошло на их глазах. Все взгляды были устремлены вниз на древний колодец. Все, кроме взгляда Марии, остановившегося на Фридрихе Шерхорне. Ибо девушка знала, что ей еще не раз предоставиться возможность разглядеть археологические находки, а вот поймать взгляд генерал-оберста в момент вскрытия - никогда не удастся, если она сейчас упустит эту возможность. А во взгляде его можно прочесть то, чего не откроет никакая археологическая находка. Она поняла это еще вчера, когда он впервые увидел колодец. Его глаза говорили намного красноречивей любых слов.
Когда заветная крышка была сдвинута, и группа людей спустилась непосредственно к объекту, фройляйн Вернер осталась наверху и встала напротив Шерхорна, чтобы видеть его лицо. Долгое время ничего в этом лице не менялось. Время от времени оно скрывалось за массивным чёрным корпусом камеры. Но ничего. Мария уже было решила, что генерал-оберст ошибся в своих предположениях насчёт ожидаемой находки,  и ей казалось, что он сам уже готов был поддаться разочарованию. Она уже было собралась перевести взгляд на извлекаемые из колодца предметы, как вдруг... глаза Шерхорна ярко заблестели, руки затряслись от волнения. Её глаза блеснули в ответ. "Да! Наконец-то что-то стоящее!"
Фройляйн Вернер понадобились немалые усилия, чтоб отвлечься от своих чувств и мыслей и взглянуть на артефакт, вызвавший такое волнение у "ревизора".
Это был кусок гладкой породы необычной формы, с руническими изображениями, подобными тем, которые были нанесены на крышку и боковые стенки колодца. Что это за порода Мария с лёту определить не могла: в её практике девушке не разу не встречалось ничего подобного. Но чисто теоретические предположения на этот счёт у неё были. А вот о назначение этого объекта было ей неведомо. Единственное, в чём она была уверена наверняка: это не нечто самоценное, а часть какой-то более сложной конструкции. И если это так, то поведение генерал-обреста позволяло предположить, что остальные части - уже у него.
Провожая взглядом археолога, уносившего артефакт, фройляйн Вернер встретилась взглядом с Габриэлем. И это её смутило. Но отнюдь не из-за того, что произошло между ними давеча. Она поняла, что всё это время он следил за ней так же, как она следила за Шерхорном, и она, как и генерал-оберст, выдала себя. Только она не знала, каким именно образом герр Клейн истолкует то, что он видел. Это её пугало.
Между тем всё происходило слишком быстро, и у Марии не было времени на волнения. Слова Шерхорна лишь в очередной раз убедили девушку в правильности её предположений, а его предложение относительно поездки в деревню очень обрадовало. Она и так уже почти на неделю просрочила встречу с Альбертом, что могло вызвать опасения или же подозрения со стороны Николая, который, наверняка, уже обо всём уведомлен. Пусть же они не сомневаются в ней: просрочив неделю, она не останется в долгу. Так что фройляйн Вернер в самых учтивых выражениях, но не выражая при этом своей радости, поблагодарила генерал-оберста и уверила его, что явится к главному КПП точно вовремя, а после, поблагодарив всех участников торжественного вскрытия, во всеуслышание объявила свои подчинённым волю Шерхорна относительно завтрашнего выходного. Все ликовали и обменивались друг с другом изъявлениями доброжелательности и радости. Однако Мария напомнила присутствовавшим, что сегодняшний день ещё далёк от своего завершения, и все, подчинившись её воле, разошлись по своим позициям. Даже герр Клейн.
Весь остальной день фройляйн Вернер провела с группой учёных, занимавшихся исследованиям найденных артефактов. Она имела достаточно знаний, чтоб наравне с ними участвовать в этой работе и достаточно полномочий, чтоб руководить ими. Она то и дело подходила к одному из своих коллег, чтоб рассмотреть ту или иную находку, сверить её с составленным описанием и указать на необходимые дополнения или неточности, которые следовало бы исправить. Она, в соответствии с каждой из её профессий, была наделена умением подмечать тонкие детали, на которые иной человек не обращал внимание. Иногда ей приходилось вступать в дискуссии с тем или иным учёным, доказывая свою правоту. И далеко не всегда такие дискуссии заканчивались в её пользу. Однако Мария умела признавать свои ошибки и лишь хвалила тех, кто отваживался "поставить её на место". Что касается "главной находки": она изучила её подробно, однако делать какие-либо конкретные выводы не торопилась. На это не решался никто из всей коллегии исследователей. После того, как все экземпляры были приведены в надлежащий вид и досконально описаны, их поместили в хранилище в условия, соответствующие каждому отдельно взятому экспонату, и хранилище было закрыто ключами, находившимися в полном распоряжении фройляйн Веренер. Это ознаменовало окончание работ на сегодня. И на ближайшие сутки.
В девять часов вечера все учёные, принимавшие участие в раскопках и оценке найденных артефактов, разошлись, получив личные благодарности за проделанную работу от начальства в лице Марии. Она же, распрощавшись с ними, вернулась в исследовательский зал, чтобы снять копию с описания "Главной находки". За этим делом она провела около часа, а то и больше, так как часто сверялась с "оригиналом"  из хранилища, боясь, что её коллеги могли что-то упустить.
Собираясь уходить, фройляйн Вернер погасила свет (в некоторые наиболее часто используемые залы Вайльхайма было проведено электричество). Уже вставив ключ в замочную скважину (Мария заперлась, чтоб никто её не потревожил), она заметила, что у подножия двери ореол света, источник которого находился по ту сторону.
"Приплыли..."

Как известно, желания, возникающие в порыве сильного чувства, с течением времени ослабевают. Прошедший день сбил спесь. фройляйн Вернер была уверена, что не только у неё. Ан нет. "Грушницкий недоделанный..." Она не хотела с ним связываться. Только не сейчас. А это был он. Кто ещё? Охранник.
- Фройляйн Вернер, вы здесь?
Увы. Лучше бы охранник.
Можно было бы подождать, пока он уйдёт. Но ждать Мария не собиралась. Она хотела выспаться: завтрашний день обещал быть долгим и насыщенным. И тут ей на помощь пришёл сам Вайльхайм: огромный муравейник с десятками тоннелей и тайных ходов. Фройляйн Вернер отыскала у входа керосиновую лампу, чуть отойдя, чтоб не выдать себя, зажгла её и достала из внутреннего кармана своего жилета небольшой кусочек бумаги. Развернула его и, повертев в руках, начала водить по нему пальцем. Это была карта тех самых тоннелей и секретных ходов, которую она составила за всё время прибывания в Вайльхайме. Когда она обнаружила, что отсюда есть ход в комнату, в которой разместился Шерхорн, ей в голову пришла сумасбродная мысль: заявиться к нему в качестве приведения. Но она устояла перед соблазном и, сосредоточившись, отыскала кратчайший путь до своего кабинета (там она хотела пересмотреть стопку документов, которые она во время вчерашней уборке отобрала как "наиболее занимательные", чтобы, если в них окажется что-то стоящее, рассказать об этом Альберту).
Путь занял у Марии около десяти минут. Войдя в кабинет, она не стала включать свет: глаза уже и так привыкли к темноте. Отыскав в наплечной сумке связку ключей, фройляйн Вернер  отомкнула один из ящиков стола и достала оттуда несколько перевязанных тонкой верёвкой папок. Она стала перебирать листочек за листочком, бегло, но внимательно, просматривая текст. Рядом с ней лежала небольшая стопка чистой бумаги и стояла чернильница с пером, коим она иногда делала быстрые пометки. Когда девушка доканчивала последний лист, её внимание привлекло какое-то движение за дверью. Снова всё тот же ореол. И тот же голос.
"Он издевается?.."
Рука Марии невольно потянулась к "вальтеру", но она вдруг резко одёрнула её. "Надо с этим покончить!"
Фройляйн Вернер бесшумно убрала бумаги на место (каждые - на своё). Случайно открыв не ту полку, она обнаружила в ней вино и бокалы и коробка со сладостями. Помнится, они втроём, Мария, Габриэль и их бывший начальник, как-то осушили такую же бутылку. Недолго думая, девушка поставила на стол вино, два бокала и сладкое. А ещё зажгла свечи стоявшие на разных концах стола.
Когда фройляйн Вернер открыла дверь, герр Клейн, отошедший уже на приличное расстояние, был изрядно удивлён. В течение последнего получаса он искал её и несколько раз успел проверить кабинет, исследовательский зал и её комнату...
- Прошу, герр Клейн, - сказала княжна Мэри, жестом подозвав Габриэля, и скрылась за дверью.
- Фройляйн ... - начал было горе Грушницкий, но, увидев, накрытый стол, осёкся. - Княжна Мэри?..
- Не обольщайся, Грушницкий!
Он улыбнулся. А Мария была удивлена, видя его таким спокойным. Зачем же он за ней бегал, если уже остыл?
Габриэль разлил вино по бокалам.
- За Фюрера!
"За Сталина!" - эхом отозвался в сознании Марии знакомый голос.
"Чтоб они сдохли!"
Княжна Мэри и Грушницкий уселись в кресла друг напротив друга.
- Зачем это всё? - поинтересовался молодой человек, широким жестом указывая на стол.Хороший вопрос. Настолько хороший, что Мария предпочла бы на него не отвечать. По той простой причине, что сама не понимала, что здесь происходит.
- Чтобы разобраться во всём. Раз и навсегда.
- Разбираться не в чем, моя дорогая княжна. Я Вас люблю, а Вы меня боитесь. Но я не отстану. - Габриэль произнёс это ровным спокойным голосом, так что Мария далеко не сразу вникла в смысл его слов. А пока она вникала, он успел долить в полупустые бокалы вина и произнести новый тост.
- За Вайхайльм!
Княжна Мэри была очень сильно смущена. Ещё ни один сторонний мужчина ни разу в жизни не говорил ей "люблю". И пусть поведение Габриэля свидетельствовало о его симпатии, теперь она была удивлена его речи не меньше, чем если бы её произнёс случайный прохожий. Ибо как бы то ни было власть слов над человеком весьма велика. А ещё этот бескомпромиссный, спокойный тон. И сам факт того, что он перевёл тему, не принуждая её к ответу, который она заведомо не могла дать. В этот момент Мария прониклась симпатией и уважением к своему коллеге. С благодарностью приняв его слова, она позволила себе не отвечать на них, но переводить тему с их отношений на что-либо стороннее она не решилась.
- Насколько я понимаю, Габриэль, - Грушницкий был удивлён этим обращением, ибо с момента их первой встречи она не разу не называла его по имени, - ты пришёл сюда за удовлетворением за утренний... инцидент. Но...
- Понимаю... - прошептал Габриэль, иронично улыбнувшись, и, до дна осушив свой бокал, потянулся за конфетой. - Да и я сам виноват. Но... могла бы ты мне кое-что пообещать, княжна?
Мария с недоумением взирала на молодого человека.
- Не могу обещать ничего до тех пор, пока не узнаю, что от меня требуется, - она тоже взяла конфету, ожидая ответа Габриэля.
- Всё просто: не уезжай завтра в деревню с генерал-оберстом Фридрихом Шерхорном.
Княжна Мэри чуть было не подавилась от столь неожиданной просьбы.
- Почему же?
- Ты видела, как он на тебя смотрел!? А на меня? Он явно к тебе не равнодушен. И не думаю, что оставшись с тобой наедине он упустит возможность...
Хватит! - резко произнесла Мария, ударив рукой по столешнице.
Габриэль снова наполнил бокалы.
- За любовь!
Княжна Мэри погрузилась в воспоминания. Только сейчас она припомнила все нескромные взгляды Шерхорна и стала упрекать себя за то, что раньше не обращала на них внимания. Воистину, человек видит только то, что хочет видеть, и не замечает того, чего не хочет замечать.
- Я поеду, - голос Марии звучал решительно, и слова её были обдуманы.
- Как знаешь, - с притворным безразличием пробормотал горе Грушницкий, отламывая себе кусочек бельгийского шоколада. - только будь осторожна. Пожалуйста. В противном случае, клянусь, я его убью.
У княжны Мэри аж мурашки пробежали от этих слов и холодной решительности, с которой они были сказаны.
Закинув в рот шоколад, Габриэль принялся шарить рукой в кармане своего жилета. Через некоторое время он достал что-то и положил на стол перед Марией. Это было тонкое серебряное кольцо с небольшим рубином посередине.
- Это тебе, княжна. Подарок. Я прошу тебя: надень его завтра.
- Но...
- Не переживай: оно ни к чему тебя не обязывает.
- Спасибо. Оно прекрасно.
Габриэль удивился той лёгкости, с которой Мария приняла его подарок. Да и она удивилась не меньше. Но приняла. И тут же примерила: оно подошло только на безымянный палец.
- Я нашёл его, прогуливаясь по замку. Возможно, оно принадлежало Кларе...

Княжна Мэри и Грушницкий допили на двоих бутылку, ни капельки не опьянев. Только Марию стало клонить в сон. И то скорее от того, что она мало спала прошлую ночь, да и сейчас было уже за полночь, чем из-за выпитого вина.
Габриэль помог ей прибраться и вызвался проводить её до комнаты, чтоб призрак убиенной Клары вдруг не напала на неё, желая забрать кольцо. Княжна согласилась, хотя в призраков не верила.
- Кстати, что ты можешь сказать о сегодняшнем вскрытии? Есть что-нибудь стоящее? - будто бы невзначай спросил герр Клейн, когда они уже подходили к дверям её комнаты.
фройляйн Вернер кратко описала ему наиболее ценные находки, не упомянув, однако, о самой ценной. Впрочем, коллега сам ей поинтересовался, что несколько встревожило Марию. Но она не растерялась и что-то наплела ему о ней. Габриэль, кажется, удостоверился её легендой, ибо подробней расспрашивать не стал.
- Княжна, вы позволите мне завтра проводить Вас? - спросил Грушницкий, когда пришло время расставаться.
- Нет. Если то, в чём вы меня пытались убедить - правда, то вам не стоит появляться на глазах у генерал-оберста.
- Слушаюсь и повинуюсь, моя дорогая, - взяв её тонкую кисть, Габриэль нежно прижал её к своим губам. Мария не одёрнула руку, как обычно.
Она уже попрощалась с Габриэлем и потянулась открыла дверь, но вдруг обернулась и, сделав шаг в его сторону, поцеловала молодого человека. После чего, смущённая, ринулась в комнату и заперлась на ключ, оставив Грушницкого в полном недоумении.

Спала фройляйн Вернер на удивление хорошо. Проснулась рано и, прежде чем подняться с кровати, позволила себе вспомнить события прошедшего вечера и ночи (на удивление, она не укоряла себя за них) и обдумала примерный план действий на сегодня. В том числе и проверки гипотезы, выдвинутой Габриэлем. И первым делом, чтоб потом не забыть, надела на безымянный палец левой руки серебряное кольцо.
Умывшись, Мария начала собираться. Выход в свет (пусть и в деревню) требовал иной одежды, нежели та, в коей она разгуливала на раскопках. И, признаться, фройляйн Вернер была рада сменить свой привычный наряд на белую шифоновую блузу с рукавами-фонариками и бордовую юбку-клёш длинной чуть ниже колена, а ботинки - на белые босоножки. Волосы она собрала в "шишку", а вместо большой тканевой сумки, взяла маленькую дамскую сумочку, в которую заранее переложила переложила все необходимые бумаги и свой вальтер. Решила было подкрасить губы, но передумала: это бы только придало её образу лишней вульгарности, поскольку естественной красотой природа её не обделила.
В полдевятого, когда Мария была полностью собрана, в дверь постучали. Она поспешила отпереть.
Герр Клейн молчал, видимо, потеряв дар речи, увидев, как преобразилась княжна Мэри. Она же улыбнулась. Ей было приятно от го, что она произвела на мужчину такое впечатление. И всё же проводить себя она не позволила. Даже по замку. Только дала поцеловать руку и, распрощавшись, удалилась.
В пути она заметила, что идёт привычными широкими и быстрыми шагами и приложила все силы, чтобы перестроиться на изящную женскую походку. Так что в тот момент, когда её увидел стоящий у КПП и о чём-то беседующий со своим лейтенантом Шерхорн, она была неотразима.

Отредактировано Касарес (2017-10-29 19:19:58)

Каждой девушке, будь то кухарка, солдатка, светская дама или археолог приятно мужское внимание. Как бы она ни пыталась это отрицать и как бы ни была уверенна в собственной скромности, добродетельности и непорочности. И это естественно. Естественно в той же мере, в коей естественно само это внимание, столь же непроизвольное и не зависящие ни от каких личных качеств. И тем отвратительней оказываются все эти инстинктивные порывы, пройдя сквозь призму разума.
"Как это низко!" - подумала Мария, стерев с собственного лица триумфальную улыбку. "Как низко с такой радостью откликаться на чужие низменные желания. Как низко пытаться убедить, себя, что то, что естественно - не безобразно. Как низко..."
Но это были мысли чванливой девицы. А такие, как известно, не идут в шпионы. В шпионы идут маленькие самонадеянные девочки и отчаявшиеся бабы. Последние куда более невозмутимы и реже попадаются, первые же, если постепенно не превращаются в отчаянных баб (что бывает в большинстве случаев), обычно печально кончают. Но от них можно ожидать чего угодно: любой самой дерзкой выходки, самой неожиданной импровизации - они способны найти выход из самого запутанного лабиринта, как маленькие дети, играя, способны решить головоломки, неподвластные уму взрослого человека. И Мария, несмотря на всю свою рассудительность, рациональность и педантизм, оставалась той же маленькой девочкой, которой, порой, надоедала монотонность жизни, которая хотела играть и умела это делать. Эта маленькая девочка слишком долго сидела взаперти и теперь, когда у неё появилась такая возможность, готова была начать свою игру. И Мария не собиралась её сдерживать.
Приблизившись, Мария оценивающе взглянула на генерал-оберста. И изумилась. Не столько виду Шерхорна (хотя она не могла не признать, что парадная форма была ему к лицу), сколько тому,что она впервые с момента его прибытия увидела в нём человека. Да, они разговаривали на отвлечённые темы, но и это казалось ей не более, чем формальностью. А теперь... он живой человек. Мужчина, к тому же.  Что само по себе пугающе... интересно.
Она с не менее искренней доброжелательностью ответила генерал-оберсту на его приветствие и обворожительно улыбнулась, подав ему руку. Эта улыбка была совершенно непроизвольной и от того лишь более прекрасной. Она ознаменовала начало... начало того, для чего понятие "игра" кажется слишком детским. Ну а каким словом назвать это иначе?
Сегодня, вопреки традиции, у Марии не было никакого плана. Она, уверенная в себе, не чувствуя опасности, решила положиться на импровизацию.
Ответ на вопрос Шерхорна созрел у Марии почти сразу. И после неудачной попытки разума забраковать эту идею, она его озвучила.
- Настрой - замечательный! - объявила Мария, при этом с трудом узнавая свой голос, обычно серьёзный и равнодушный, который сейчас звенел живой радостью. - И спалось хорошо... - она внезапно умолкла, будто бы что-то припоминая, и, выдержав паузу, проникновенно пробормотала: - мне мой жених приснился, - и провела пальцем правой руки по кольцу, подаренному Габриэлем.
И вдруг замерла, припомнив, что ей снилось на самом деле. За пару мгновений этот необычайный сон пронёсся перед её мысленным взором. Она могла бы долго припоминать детали, но, не желая выдавать себя, уверенная в том, что теперь - она его точно не забудет, поспешила вернуться к разговору. Но одно (что казалось ей очень важным) она боялась забыть больше всего и по сему, обращаясь к своему спутнику, достала из сумочки блокнот и карандаш и стала уверенно, одной линией, не отрывая руки, что-то рисовать.
- А как прошла Ваша ночь, генерал-обрест Шерхорн? Привидения Вайльхайма не тревожили? - голос Марии вновь звучал серьёзно, но она едва удержала себя от усмешки, вспоминая, как ей в голову пришла взбалмошная мысль самой заявиться к генерал-обресту в образе призрака, и думая о том, что будь она вчера в том же настроении, как сегодня, то непременно сделала бы это.
В ожидании ответа Мария продолжала рисовать и прокручивала в голове внезапно вспомнившийся сон, надеясь запечатлеть его в памяти, чтоб после хорошенько обдумать.

Отредактировано Касарес (2017-11-16 12:31:35)

Он как всегда угрюм и сух. Его грубые чёрствые руки сжимают её руку Он что-то тихо говорит. Она думает: "И что я в нём нашла?" Но дело, конечно же, не в нём, а в ней. Он совершенно не причём.
Стук в дверь. Она поспешно выпроваживает этого чёрствого мужчину, который целует её на прощание своими обветренными губами. Просто потому, что так надо. И скрывается в одном из потайных ходов Вайльхайма. Она открывает дверь.
- Фрау Клара, Ваш муж, Эрнст фон Фойербах, посылал за Вами... - говорит дворецкий, мужчина тридцати двух лет, хорошо сложенный, белокурый с мутно-серыми глазами, угловатыми скулами и безупречной осанкой, располагающий к себе обходительностью, внимательностью, нарочитой небрежностью и прекрасным голосом.
"Фрау Клара?"
Она долго не может понять, почему "Фрау Клара", но вдруг её взгляд останавливается на тонком серебряном кольце с рубином посередине, и она всё вспоминает.
- Он ждёт Вас в брачных покоях, - продолжает дворецкий равнодушно.
Бросив прощальный взгляд на ширму, за которой расположен потайной ход, где только что скрылся её любовник, фрау Клара покидает свои покои и следует за дворецким, несмотря на показную серьёзность и холодность, сгорающим в огне ревности. Он ведь тоже домогался её внимания. Но она предпочла этого...
Фрау Клара слышит душераздирающий вопль. Она никогда не слышала, как он кричит. У неё даже в мыслях не было, что человек, с которым она несколько минут назад разговаривала в своей комнате, может кричать. Но это его крик. Фрау Клара сразу же понимает это. На лбу выступает холодный пот, ноги подкашиваются. Дворецкий вовремя оказывается рядом и подхватывает обессилившую госпожу. Она не замечает на его лице призрачной улыбки. Когда он спрашивает, что случилось, фрау Клара приходит в себя. Говорит, что она плохо спала этой ночью, и теперь ей стало дурно. Просит дворецкого идти вперёд.  И пытается унять дрожь в руках. К тому моменту, когда они оказываются у входа в брачные покои, у неё это получается.
На страже стоят двое. В "полосатых пижамах". Их глаза завязаны. На плече у каждого полоска ткани с шестиконечной звездой. У фрау Клары вздрагивает сердце, когда она видит их. Но когда дворецкий оборачивается на неё, она улыбается и просит его открыть дверь. Дворецкий покорно исполняет её волю. Когда госпожа заходит в залу, он закрывает за ней дверь и остаётся снаружи.
В центре залы - знакомая фигура. Она узнаёт её и всё вспоминает.
Он - Эрнст фон Фойербах. Её муж. Преданно и беззаветно любящий свою жену. Неистовый в своей ревности. Она - фрау Калара. Его жена. Изменница, променявшая счастье у мужа за пазухой на сомнительные ласки безрассудного мужчины.
Он - Фридрих Шерхорн. Генерал-оберст. Преданный сын Германии, радеющий о её величии, готовый на всё ради неё. Неистовый фанатик. Она - фройляйн Вернер. Предательница, отрекшаяся от своей Родины, якобы, ради всеобщего блага.
Эрнст фон Фейербах и фрау Клара. Ревнивый муж и неверная жена.
Фридрих Шерхорн и фройляйн Вернер. Верный слуга Третьего Рейха и изменница Родины.
"История повторяется..."
Она ожидает, что сейчас он её убьёт. Так уже было. И так будет.
- Настало время искупить свою вину, - говорит мужчина. И протягивает ей руку. - Кольцо!
Она смотрит на серебряное кольцо с рубином. Откуда оно? Кажется, его дарил ей её любовник. Николай. Или дворецкий? Или муж? Она не помнит. Помнит только, что Николай часто брал у неё это кольцо, бывая в гостях. Пока он держал его в руках, она не могла перечить ни единому его слову. Хотя никогда не любила его. Но этого она не помнит.
Жена снимает кольцо  и протягивает его мужу. Он принимает его. Продевает сквозь него серебряную цепочку и надевает её на шею. Он ещё не успевает ничего сказать, а она уже берёт чёрный кейс, стоящий у его ног, и направляется к витрине, в которой лежит артефакт. Витрина стоит на том же самом месте, где была вчера. И так оно и должно быть, ведь эта зала, когда-то бывшая их брачными покоями, в настоящее время является археологическим хранилищем. Фройляйн Вернер открывает кейс и кладёт артефакт в пустующий третий слот. И как только она это делает, прямо перед ней, в стене, образуется пещера. Она её знает. Именно о ней спрашивал Шерхорн в первый день своего приезда.
- Иди! - говорит он.
Она понимает, что впереди её ждёт верная смерть. Она боится. Но не подчиниться приказу не может - кольцо у него.
Фройляйн Вернер идёт вперёд. Она не впервые в этой пещере. Но так далеко она ещё не заходила. Она не может оглянуться назад, но знает, что Фридрих Шерхорн идёт на некотором расстоянии от неё. Она прижимает кейс к груди. Она знает, что в нём - смерть.
Мария, кажется, идёт целую вечность, прежде чем останавливается на ровной, идеально круглой площадке, в центре которой возвышается небольшой постамент. Она подходит к нему, присаживается на колени и собирается открыть кейс. Но её отвлекает звук, донёсшийся откуда-то сверху. Фройляйн Вернер озирается. По периметру площадки стоят одиннадцать человек - её подчинённые, кураторы участков. Прямо напротив - дворецкий. То есть герр Клейн. Все держат в руках шестизарядные револьверы. У каждого в барабане по пять патронов. Кроме горе Грушницкого - у него один. Все, начиная со Штульца, стоящего по правую руку от Габриэля, по ходу часовой стрелки начинают стрелять, предварительно крутанув барабан. И каждый стреляет вхолостую, после чего исчезает. Так очередь доходит до герра Клейна. Он не стреляет. Смотрит на кейс и кивает, давая знак продолжать.
Мария открывает кейс и по-очереди вытаскивает из него три артефакта. Один из них она пристраивает в углубление на постаменте. За ним - второй. Когда она собирается присоединить к ним третий, последнюю находку, её руки отказываются её слушаться. Через мгновение - крик.
- Не делай этого!
Фройляйн Вернер оборачивается и видит Шерхорна. Он тянет к ней руку. Вращается барабан. Выстрел в голову. Мгновенная смерть. Крик Марии. И слабеющая рука падает к ней на плечо.
- Я же говорил тебе - не связывайся с ним! - Габриэль улыбается. Он срывает с трупа цепочку с кольцом. - А теперь - заканчивай!
Она плачет, но не может ничего с собой сделать. Руки не слушаются. Она не хочет этого. Не хочет умирать. И убивать. Но последний артефакт её руками ставится на место. И тишина. Абсолютное безмолвие. Слепяще яркий свет. Безматериальность. Бездна. И добродушный смех Габриэля.

Кадры из сна один за другим проносились в сознании Марии, тем не менее не отвлекая её от рисования. Она старательно выводила каждую деталь той конструкции, которую она в своём сне складывала из трёх артефактов, припоминая каждый рунический знак, каждую царапинку и намечая стыки всех составляющих этой конструкции. Фройляйн Вернер не пыталась анализировать свой сон, толковать его значение: всё это можно сделать потом. Сейчас главное было - запомнить. Она слышала сквозь свои мысли, как мимо проехала колона бронетехники, даже на несколько мгновений отвлеклась от рисования, чтоб посмотреть в окно. Она также слышала вопросы Шерхорна и его ответы. И успела подумать: "Грушницкий - дурак!" Ибо искренность Шерхорна относительно его чувств к жене и дочери не вызывала у Марии сомнений.
- Должно быть, сражается,- с тоской в голосе сказала фройляйн Вернер, будто и правда у неё был жених. Впрочем, для того, чтобы не имитировать чувства, всякий раз, говоря о своём "женихе" она вспоминала друга детства, с которым была очень близка. Нет это не Макс. И не Маркус. Их судьба ей известна. За них сражается она. - Возможно, он уже мёртв. Последний раз я получала от него вести в 1942-м из-под Можайска... - это была правда. Девушка сказала это с какой-то смиренной грустью в голосе, выражая свою покорность перед смертью и всесильным роком.
Мария ответила на вопросы генерал-оберста, когда их машина заезжала в лес. До этого ей не представлялось такой возможности: сначала эта колона бронемашин, потом Шерхорн начал говорить о своей семье, и она не решилась его перебивать.
Больше ей было нечего сказать. Как бы то ни было комментировать сон Фридриха она не собиралась, зная наверняка, что всякого военного мучают кошмары. Генерал-оберст, к счастью для Марии, не оправдал ожидания Габриэля, и она решила закрыть эту тему. Тем более, что мысли о войне раздражали её и нагоняли тоску.
В образовавшуюся паузу, когда никто не решался заговорить, фройляйн Вернер окончила рисунок и сделала вокруг него несколько надписей: "Настало время искупить свою вину", "История повторяется", "Убийца - дворецкий", "Береги кольцо", "Русская рулетка" (конечно же, на немецком). Опорные точки в снах. Она не стала сразу убирать блокнот, чтоб не вызвать никаких подозрений: положила на него руки в естественной позе. Так, что Шерхорн мог видеть часть рисунка. Мария сделала это нарочно.
Молчание начинало угнетать. Фройляйн Вернер открыла окно и вдохнула свежего лесного воздуха. На лице её возникла счастливая улыбка.
- В этих местах живописная природа, - девушка взглянула на Фридриха, будто бы желая прочитать в его взгляде согласие.- Вы когда-нибудь бывали здесь раньше?
Глупый вопрос. Совершенно бессмысленный. Мария сама удивилась, почему его задала. Глупый вопрос, ответ на который ей совершенно не важен. Просто ради того, чтобы казаться нормальной. Обычным человеком, которого интересуют подобного рода мелочи. Чтоб не вызывать подозрений. Да, именно так Мария оправдала себя.

Отредактировано Касарес (2017-12-19 09:51:45)

Мария углубилась в созерцание. Сначала - своего сна, а затем - красот леса. Углубилась так, что позволила себе расслабиться и перестала замечать, что происходит вокруг. Сначала - напряжение генерал-оберста, затем - его приступ. Только когда машину встряхнуло и повело, девушка пришла в себя. Нет, не так: она вышла из себя и встретилась лицом к лицом с миром, который, за время её отсутствия перевернулся с ног на голову.
Фройляйн Вернер испугалась своего внезапного пробуждения и обстоятельств, ему способствовавших. Она невольно вцепилась в руку Шерхорна и держала его до тех пор, пока лейтенант ни остановил машину. Тогда генерал-оберст вырвался из её хватки и вышел из машины столь стремительно, что Марии снова понадобилось некоторое время, чтоб прийти в себя. Она была ошеломлена происходящим: впала в ступор, но на этот раз всё-таки могла думать. Фройляйн Вернер вспомнила "Можайск". Вспомнила своего "жениха", "Карла", и последнее из его писем, на которые она никогда не отвечала. И в этом письме среди многочисленных имён: "генерал-майор Фридрих Шерхорн". "Вот оно что!"
Мария медленно вышла из машины, оставив на сидении свою сумочку и блокнот (рисунком вниз, но это было сделано не нарочно: она не видела, как Шерхорн посмотрел на него и не знала, что это стало одной из причин его приступа).
Девушка встала чуть поодаль, безмолвно наблюдала за происходящим и чувствовала, как её сердце наполняется ненавистью и состраданием. Ей казалось, что она уже давно смирилась с жестокостями войны, что ей плевать на неё и на всю ту боль, что она причиняет людям. Смиряться было легко, пока она не видела этой жестокости и боли, но случались ситуации, открывавшие ей глаза, и тогда она ненавидела. Ненавидела по-настоящему, от всего сердца. Ненавидела ни Гитлера, ни Сталина, ни фашизм, ни коммунизм, ни танки с миномётами, ни пулемёты с винтовками, ни солдат и ни генералов - она ненавидела войну всю целиком, чем бы она ни была. Ненавидела. И вместе с тем, казалось, ощущала всю боль, которую война несла в себе и испытывала всеобъемлющую жалость: ей было жалко безрассудного Франца, которому она не написала ни одного письма из-за своей гордыни; жалко Макса и Маркуса и тысячи других евреев, прячущихся по подвалам и кладовым и тех, кому повезло меньше; жалко чёрствого Николая, продавшего душу войне, советских санитарок и солдат, о которых он рассказывал, их жён, мужей, братьев, сестёр, отцов и матерей; жалко Фридриха Шерхорна и всех, кто был тогда с ним.
Фройляйн Вернер смотрела, как лейтенант поднёс своему начальнику чай. И лейтенант казался ей олицетворением всей существующей в мире добродетели и преданности. В этот момент она испытывала к нему чистую сестринскую любовь. Она хотела бы высказать ему всю свою благодарность, но для этого у неё не хватило бы ни слов ни жестов. Так что она продолжала неподвижно стоять, не в силах найти выход обуревавшим её чувствам.
Она стояла до тех пор, пока Карл ни ушёл (да, Карл; она ещё не знала об этом совпадении), удостоверившись, что с его начальником всё в порядке. Как только он скрылся по другую сторону машины, фройляйн подошла к Фридриху. Она посмотрела ему в глаза глазами полными самозабвенного сострадания, ненависти к войне, боли и самой смерти и искреннего раскаяния за то, что её слова ввели его в такое состояние. Мария нежно взяла его ладонь обеими своими руками. Раньше она уже делала так, когда у Николая случались подобные приступы. В этом жесте не было ничего личного. В нём была та материнская сила, которая способна излечить любую боль, оживить и одухотворить даже каменное сердце, воскресить душу и тело. Так санитарка подбадривает солдата, заведомо обречённого на гибель. Так сестра пишет письмо в госпиталь раненому брату. Так дочь, рисует свои каракульки на листочке, чтоб отец носил их в нагрудном кармане до последнего вздоха. Так жена Фридриха Шерхорна молилась за мужа и обнимала его каждый раз, как в последний. Так фройляйн Вернер гладила его руку, как бы обращаясь от всех женщин ко всем мужчинам, страдающим на войне, в лице Шерхорна. В этот момент он не была немкой или русской, не была археологом или шпионом... Она была женщиной. Она была любовью.
Мария молчала. Слова не были ей нужны. Ей казалось, что слова придумали только ради войны: чтоб отдавать приказы, писать отчёты и планы наступлений, шпионить. В мирной жизни слова не нужны.

Отредактировано Касарес (2018-01-03 17:43:40)

Пока рука Фридриха покоилась в её руках, Мария не испытывала никакого смущения. Этот жест был искренен и не нёс ничего, что могло бы смутить целомудренную девушку и опорочить чистый порыв её души. Но стоило генерал-оберсту отнять руку, как разум, оперируя извращёнными обществом понятиями и мнениями, пристыдил фройляйн Вернер, обрушив на неё множество обвинений, начиная с помощи "врагу" и заканчивая "распущенностью". И когда Шерхорн, уже успевший прийти в себя, отошёл, чтобы посмотреть, как продвигается работа у лейтенанта, Мария с недоумением, граничащим с негодованием смотрела на свои руки, которые, как ей теперь казалось, действовали без её ведома, напрочь позабыв об ужасных картинах войны, проносившихся перед её мысленным взором, о своей ненависти и жалости, о Франце, Можайске и роковом сорок втором.
Слова генерал-оберста в свою очередь заставили фройляйн Вернер позабыть о своих непослушных руках. От тона этих слов по спине девушки прошёлся холодок, как у провинившегося ребёнка, тщательно скрывающего, что он разбил мамину любимую вазу, если ему вдруг делают замечание по поводу того, что он уронил вилку или засмеялся громче, чем следовало: замечание не имеет никакого отношения к маминой вазе и её печальной судьбе, но напоминает о том, что "всё тайное рано или поздно станет явным", и предвещает встречу с отцовским ремнём. Как и бесстрашному ребёнку, верящему, что его тайна раскроется не скоро и даже в этом случае, возможно, шалость сойдёт ему с рук, Марии удаётся быстро совладать с собой, и она, утвердительно кивнув Фридриху, направилась к открытой двери мерседеса, чтобы взять блокнот и карандаш.
Ей нечего боятся: блокнот пуст, кроме этого рисунка и сопутствующих надписей в нём ничего нет. Что же касается самого наброска: интерес генерал-оберста позволял сделать сразу два предположения, - во-первых,  он, действительно, является обладателем недостающих двух частей, а во-вторых, набросок хоть отчасти достоверен. Но "отчасти" фройляйн Веренер не устраивало. Она сама не заметила, как образ из сна стал для неё аксиомой: она точно знала, что не достаёт именно двух частей и могла поклясться, что знает в каком положении они хранятся в чёрном кейсе Шерхорна.
- Прошу, генерал-оберст, - девушка покорно протянула к генерал-обресту правую руку с блокнотом. - Это всего лишь попытка восстановить целое из его части.
На этом бы стоило закончить, но необоснованная и вместе с тем непоколебимая уверенность в своей правоте, любопытство и азарт наделили Марию такой храбростью, что даже если бы перед ней стоял сам фюрер она бы ни на мгновение не задумалась бы о том, стоит ли продолжать; и эта её храбрость, скрытая за добродушной учтивостью, наивной прямотой и самодовольной улыбкой, которую она даже не пыталась спрятать, оставляя её безоружной и уязвимой, не позволяли подступиться к ней и нанести роковой удар.
- Насколько эта попытка оправдала себя судить, полагаю, можете только Вы, - в левой руке фройляйн Вернер протянула Фридриху карандаш. - Не могли бы Вы подкорректировать мой набросок, если я в чём-то ошиблась? - встречная просьба, озвученная тем же тоном, которым некоторое время назад к Марии обратился Шерхорн.
Передав генерал-оберсту блокнот и карандаш, девушка отступила на шаг назад. Она никак не стала комментировать надписи рядом с рисунком, полагая, что в этом нет необходимости до тех пор, пока Шерхорн сам не спросит её о них.
Мария следила за его взглядом, за движением каждой мышцы на его лице. Следила скорей как ребёнок, принёсший на проверку строгому учителю решение не по годам сложной для него задачки, которое он увидел во сне, и теперь ожидающий вердикта: более жаждущий похвал, чем желающий убедиться в правильности написанного, в которой и так не имел никаких сомнений; а не как шпион, судьба и репутация которого зависела от единого движения врага.