Признаюсь: я не ожидал, что он выдержит. Что он не только сможет пробурчать что-то в ответ и не свалиться от переизбытка чувств, не только попытаться на нести удар (я инстинктивно уклонился в сторону, когда малец приблизился ко мне, хоть в этом и не было нужды), но и решится на новую попытку. Хотя какое там решится... едва ли это бедное израненное тело понимало, что оно делает и могло это контролировать.
Я смотрел на него со смесью ужаса, восхищения и отвращения, не лишённой, однако, и доли невольного любопытства: на что ещё способен этот монстр? Наверно,таким же взглядом смотрели на меня львы, когда я так же и исступлённо кидался на противника раза в три больше меня самого и рычал от боли и отчаяния, вместо того чтобы зарыдать и свалиться наземь от бессилия. Это воспоминание пронзило сознание ударом молнии. Я вздрогнул. Будто бы вернулся в своё тело, побывав в шкуре Эджи. Впервые я осознал что он делает. И для чего. Это было одно из тех печальных открытий, от которых я предпочёл бы воздержаться. Но меня, как водится, никто не спрашивал.
К тому моменту, как я обратился к реальности, племянник, с трудом не позволяя себе упасть, готов был замахнуться для очередного удара, не переставая рычать. Я подумал: "Стоит только размахнуться посильнее и правильно рассчитать удар, и страдания этого малого прекратятся". И даже не ужаснулся собственной мысли, как следовало, когда помышляешь прервать жизнь родного существа. Или вообще любого. Нет, вместо того, чтобы ужаснуться, я прислушался к своим чувствам, и они сказали, что для Эджи это не лучший выход: он ещё сможет выкарабкаться, и оно будет того стоить.
Так что вместо того, чтобы занести лапу я просто выставил её вперёд. Ослабевшее тело врезалось в неё и обмякло. Рычание прекратилось. В следующее мгновение до моего слуха донёсся приглушённые стон. И тишина. Я было успел испугаться, но моя лапа, покоящаяся на морде племянника, чувствовала его неровное дыхание. И кровь, сочившуюся из свежей раны. После того, как я хладнокровно отмёл не менее хладнокровную мысль о том, как избавить несчастного от страданий и вдруг увидел в нём себя, я проникся к нему бесконечной жалостью: мне хотелось прямо сейчас прижать это израненное тело к груди, зализать его раны, а после отправиться в пещеру и сомкнут пасть на глотке спящего Суини (всё-таки без прерывания жизней в этом жестоком мире - никак; видимо, горе отец был прав). Но вместо всего этого я заговорил спокойно, без сочувствия в голосе, почти сухо.
- Если ты решишься на ещё одну попытку, то упадёшь в обморок. Очнёшься, наверно, на рассвете и сил, будь уверен, у тебя не прибавится. Вскоре проснётся твой отец и преподаст тебе очередной запоминающийся урок, который твоё тело вряд ли выдержит. А даже если выдержит, то ты, при всём желании, не сможешь повторить сегодняшний подвиг, - в моих словах не было и капли жалости. Констатация факта - не более. В лучшем случае - снова свалишься без сил после очередного удара.
Я сделал паузу. У меня, отнюдь, не было уверенности в том, что Эджи слышит, то, что я говорю. И уж тем более - что понимает. Однако мне уже не раз приходилось убеждаться в его выносливости и несгибаемости, поэтому я продолжал. На всякий случай. Чтоб потом быть уверенным, что я сделал и сказал всё, что от меня зависело. "Исполнил свой долг..."
- Но если сейчас ты дашь своему организму отдохнуть, а днём не станешь из кожи вон лезть, доказывая отцу, что ты бессмертный, то твои раны худо-бедно затянуться и следующей ночью ты сможешь попасть по мне, а то и вынудить защищаться.
Я умолк и убрал лапу с морды Эджи. К моему удивлению, он не упал. Опасно покачнулся, но в последний момент устоял. Новый прилив жалости сжал мне сердце. Я проклинал себя за то, что всегда делаю то, что нужно, что правильно, а не то, что мне по-настоящему хочется сделать.
